***

 

Старейший в Тбилиси рынок Шайтан-Базар располагался по правой стороне улицы Вахтанга Горгасала. С левой стороны улицы, вдоль всего правого берега Куры, тянулись трущобы, в которых размещались бесчисленные артели, цеха и мастерские.

 

В одной из таких мастерских делали сосательные леденцы на палочках, в форме петушков, зайчиков или другой живности. Во дворе стояла бочка с патокой, и мы иногда, стыдно признаться, эту патоку подворовывали. В один из жарких летних дней, убедившись, что поблизости не было сторожа, мы в очередной раз подставили банку под кран. Но хитрый сторож видимо заметил нас раньше и затаился в засаде. Как только мы потеряли бдительность, он выскочил из укрытия и вымазал наши головы патокой. Если вам никогда не мазали волосы патокой, не жалейте об этом. Особенно летом. То, что волосы слиплись и патока текла по лицу, — это было не самое страшное. Мы подбежали к первому попавшемуся по пути крану и безуспешно попытались смыть успевшую затвердеть патоку. Оставалось только одно — бежать домой. Но наши сладкие головы вызвали такой повышенный интерес у мух, пчел, ос и прочих насекомых, что бежать нам пришлось впотьмах, в сопровождении туч этих непрерывно жужжащих тварей, совершенно не видя перед собой дороги. Только дома, с помощью горячей воды, стирального мыла и ножниц, нам удалось избавиться от патоки. После этого случая мы торжественно дали друг другу слово впредь не иметь дела ни с леденцами, ни с патокой.

 

Шайтан-Базар тоже вызывал у нас повышенный интерес. Шумный, грязный настоящий восточный рынок, поражал наше вечно голодное воображение обилием фруктов, овощей, зелени, мяса и птицы. Покупатели отчаянно торговались с продавцами; шарманщик у входа в одежде кинто крутил нескончаемую «Разлуку»; носильщики курды громко предлагали свои услуги; мелкие воришки постоянно пытались стянуть что-нибудь с прилавка, а серьезные воры-карманники терлись вокруг теряющих бдительность в азарте торга женщин.

Особенное восхищение вызывал у нас легендарный Жоржик, за виртуозность наречённый именем известного иллюзиониста Кио. Это был неопределенного возраста парень с огромной кепкой, маленький, ростом менее полутора метров, всегда тщательно выбритый и с щегольскими усиками. Конечно, в майданской иерархии ему было далеко до Како, но мы отводили ему вторую или третью позицию в рейтинге. Адик Малкин рассказывал, что лично стоял рядом, когда Жорик разрезал остро отточенным пятаком пышную юбку и 
рейтузы зазевавшейся татарки и вытащил у неё огромную пачку спрятанных сторублевок. Но никто, кроме Адика, этого не заметил. А Жоржик просто подмигнул ему и смылся. Когда татарка заметила пропажу, она решила, что ее обокрал Адик, и только благодаря своему хладнокровию и отваге он сумел с честью сбежать с места события. Скорее всего, он опять врал.

 

Я очень любил ходить с отцом на базар. Дело это было важное и очень ответственное. Обычно это случалось в воскресенье. Бабушка, главный и единственный повар в семье, была очень придирчива к качеству продуктов, и перед выходом составлялся подробный список необходимого. Рис должен был быть длинным, фасоль красная и не очень крупная, обязательно имеретинская. Виноградные листья — майского или июньского сбора, и, желательно, от лозы сорта ркацители. Говядина, не дай бог, чтобы была из задней части туши! Петухи категорически отвергались. Только куры. И только живые, чтобы потом за небольшую плату их мог зарезать специальным способом хахам в синагоге. Ну и так далее.

 

Такие же требования предъявлялись бабушками и в других семьях. Однажды, когда, наконец, исполнилась моя большая мечта, — путем целой серии сложных обменов я, наконец, стал владельцем перочинного ножика с двумя лезвиями и штопором и сгорал от желания продемонстрировать его замечательные свойства Шоте, — нам встретился его одноклассник Качал (Лысый) Боря, несущий на заклание в синагогу отчаянно протестующую курицу. Я предложил ему заменить хахама, а на выделенные три рубля купить три стакана семечек. Как раз каждому по стакану. Добрый Боря, с детства страдавший алопецией, согласился. Мы зашли за угол, и я отпилил курице голову. Или нож оказался недостаточно острым, или я еще недостаточно профессионально им владел, поэтому курица все время билась, и в итоге мы вымазались в ее крови. Кое-как отмывшись, мы купили семечки у старушки, круглосуточно сидевшей со своим товаром около синагоги, и вполне довольные результатом, щелкая семечками, проводили Лысого до его дверей. Не успели мы отойти и трех шагов, как раздались жуткие проклятия, и из дверей вылетел Боря, сопровождаемый бабушкой, отчаянно колотящей несчастного обезглавленной курицей. Втроем мы стали удирать от разъяренной старухи. Поняв, что ей не угнаться за нами, она изо всех сил запустила в нас курицей, которая, попав Шоте между лопаток, едва не сбила его с ног.

 

Борина бабушка, славящаяся бойцовым нравом, это дело так оставить не могла. Она покинула свой двор и вошла в наш, во все горло высказывая все, что думает о нашей нечестивой семье. Ничего не понимающая бабушка Нанэ, тем не менее, приняла вызов и вышла из дома. На подмогу вышла и тетя Маня. Молча наблюдавшая за развитием событий Борина мама встала на защиту свекрови. Через 10-15 минут все женщины из их двора оказались в нашем дворе, ну а наши вышли на поддержку своих. С обеих сторон стали подтягиваться мужчины. Еще немного и скандал перешел бы в побоище. Положение спас случайно проходящий мимо рабби Симон, отец подружки Додо, горбоносой Ривы. С трудом разобравшись в происходящем, он принял мудрое решение. Неправильно зарезанную курицу отдать мне, так как моей некошерной маме было все равно, как курица зарезана. Нашей семье купить семье Лысого новую курицу, и внести в пользу синагоги 50 рублей, что примерно было равно цене еще одной курицы. Еще не остывшая после перепалки бабушка молча бросала грозные взгляды, от которых кровь застывала в моих жилах. Чтобы не умереть со страху, я завернул виновницу переполоха в газету «Коммунисты», и, понесся с ней к маме. Мама, как раз размышлявшая на тему, как свести концы с концами до получки, курице несказанно обрадовалась, и на то, каким образом она мне досталась, особого внимания не обратила. Главное, что не украл. Зато, когда вечером к нам зашел папа, они с мамой долго хохотали. Но папа все же сделал строгое лицо и посоветовал научиться резать кур по кошерному. Я принял совет к сведению.

 

На базаре отец в первую очередь направлялся в ряды с зеленью, которой торговали исключительно азербайджанцы. Мы обходили всех торговцев, отец придирчиво осматривал каждый пучок, и в конце концов подходил к тому торговцу, у которого всегда покупал зелень. Зачем он обходил остальных — до сих пор остаётся для меня тайной. Осмотрев товар, отец делал вид, что уходит. Азербайджанец делал обиженное лицо и демонстративно отворачивался:

 

— Мишик, пойдем к другим, а то нас здесь не любят! Да и зелень у него не свежая!

— Это тебя не любят! А мальчик у тебя хороший! — Зеленщик бросал на отца презрительный взгляд. — Если первый раз видишь зелень, лучше молчи! Вчерашним бывает только сено!

— Сам ты вчерашний! — Высказав все, что они думают друг о друге, начинали ожесточенно торговаться. Азербайджанец несколько раз залезал под прилавок и, сверкая белками, злобно швырял на него свежую зелень, а отец успевал стащить у него пару пучков петрушки или кинзы. В конце концов достигался консенсус, отец покупал товар по первоначально названной цене и, довольный, отходил.

— Этот ишак думает, что он меня обманул! — радовался папа.

— Этот травоед думает, что я не видел, как он украл редиску! — Делился с соседом торговец. — Пусть радуется! Все равно я продал ему траву в два раза дороже!

 

Примерно по такому же сценарию покупались фрукты. Потом мы шли покупать сыр. Сыром торговали армяне. Тупые иностранцы думают, что знают, что такое настоящий сыр! Французский, швейцарский, голландский... Дураки! Вся Грузия знает, что лучший в мире сыр — настоящий армянский гуда! Но папа знал еще больше, чем другие: среди армянского гуда тоже не все сыры одинаковы — есть хороший гуда, есть очень хороший гуда, есть отличный гуда, но самый исключительно отличный гуда — только у Самвела из Дилижана! По дороге к Самвелу, чтобы не обидеть остальных, мы у каждого сырника пробуем сыр. Это для меня самое большое мучение. Гуду я не люблю. Я люблю сыр голландский, с большими дырочками, который мама покупает в гастрономе. Но не хочу выглядеть в глазах знатоков придурком. Ведь голландский сыр даже своим желтым цветом напоминает кое-что! Не говоря о вкусе. А запах? Фу! Поэтому я тоже делаю умное лицо и, как папа, одобрительно цокаю языком. Самвел издали замечает нас, но его совсем не обижает то, что мы пробуем сыр и у других. Ему не жалко. Он знает, что сыр мы все равно купим у него.

 

— Барев, (привет) Самвел! — подает ему руку папа.

— Барев, Чиче! — бережно принимает папину руку Самвел, предварительно вытерев ее о замызганный халат. — Я для тебя отложил кусок, моя жена сама делала только из утреннего молока. Попробуйте! — он дает нам для пробы по кусочку.

 

Сыр ничем не отличается от других — такой же вонючий, соленый и противный. Но я вслед за папой закатываю глаза и цокаю языком.

 

— А что я говорил? — радуется Самвел и называет цену, рублей на 5 выше, чем у других сырников.

 

Папа платит. Он знает, что за качество надо платить. Ну и потом, человек оказал ему уважение — специально отложил для нас сыр, сделанный его любимой женой и только из утреннего молока. Папа с Самвелом солидно прощаются за руку. Я тоже с чувством трясу влажную прохладную руку. Самвел, в знак особенного уважения к будущему покупателю, дает мне кусочек из самой середины. С чувством великого облегчения отхожу вслед за папой от сырного ряда. Оборачиваюсь. Самвел, на лице которого так и сияет величайшее уважение, достает из-под прилавка сыр, выделанный его любимой женой и только из утреннего молока, но уже для следующего покупателя.

 

А мы идем покупать мясо. Мясо покупаем только у Давида, — огромного, пузатого грузинского еврея, величественного, как сфинкс. Давид наш сосед. Поэтому мясо покупается без особого церемониала. Давид уже знает, что нам нужно. Накануне он заходил к нам за сахаром, и бабушка ему лично объяснила, какое мясо и сколько нам нужно. Давид достает из-под прилавка завернутый в окровавленную газету сверток и молча протягивает его нам. Называет цену. Папа платит. Они дают друг другу пять. Все. Мясо куплено. Идем за курицей и яйцами.

 

Здесь у папы никаких предпочтений нет. Яйца должны быть белые, крупные и свежие. Папа знает, как нужно выбирать яйца. Яйцами торгуют обычно грузинки. Папа обходит несколько торговок, делая каждой замысловатый непонятный мне комплимент. Женщины краснеют, фыркают, хихикают, машут на папу ручками. Наконец это ему надоедает, и мы покупаем яйца у пятой или шестой по очереди женщины. В конце яичного рядя торгуют живой птицей. Птица чувствует, что ее ждет, и ведет себя нервно. Кудахчет, хлопает крыльями и гадит на пол. Мы некоторое время высматриваем нужную нам курицу. Крестьянин в чохе, шапочке и постолах, подает папе избранницу. Папа берет ее за ноги, подносит к лицу, надувает щеки и изо всех сил дует ей под хвост. Смысл этого действа мне не ясен, но я предполагаю, что папа хочет сделать курице приятное перед смертью. После ожесточенного торга мы покупаем курицу и, нагруженные покупками, довольные и переполненные впечатлениями, с трудом добираемся до дому. Я несу авоську с зеленью, все остальное несет папа. На все про все мы потратили на покупки на базаре 4-5 часов.

 

Сегодня Шайтан-Базара уже нет. Его, вместе с прилегающим кварталом, снесли еще до празднования тысячепятисотлетия основания Тбилиси, а вместо базара построили бальнеологическую лечебницу. Красивое здание, полезное, но довольно обшарпанное и совершенно не колоритное. Правда, говорят, что сейчас лечебница принадлежит маме нынешнего президента, и есть надежда, что его приведут в подобающей маме президента вид.

 

В одной трамвайной остановке от Шайтан-Базара располагалась «Швейная фабрика». Низкие, еще дореволюционной постройки кирпичные корпуса фабрики никакой архитектурной ценности не представляли и их снесли. Сейчас на их месте набережная. На этой фабрике работала моя мама. Рядом с фабрикой находился мой детский сад. Его тоже снесли. На углу улицы Вахтанга Горгасала и одноименного переулка стояло куполообразное здание шестой бани, в которую мы с пацанами ходили купаться. Его тоже снесли, но совсем недавно, а сегодня от задания остались только руины, огороженные покосившимся забором.

 

Подъем переулка выходил на улицу Гришашвили, как раз в том месте, где находится наш двор. Зимой, в редкие снежные дни, мы любили съезжать на чем попало вниз по переулку. Очень небезопасное было, между прочим, развлечение: разогнавшись сверху, мы выезжали на проезжую часть улицы, иногда прямо на трамвайные рельсы. Хорошо ещё, что в те годы автомобили на наших улицах были явлением крайне редким, а трамваи перед перекрёстком притормаживали и вагоновожатый отчаянно сигналил.

 

Один угол перекрестка занимал пустырь. Вот где был колорит! Из центра пустыря бил горячий серный источник, вокруг которого вечно сидели с опущенными в воду ногами больные ревматизмом или артритом люди, мечтающие с помощью целебной воды облегчить свои страдания. Скорее всего, это у них получалось, поэтому желающих попарить ноги всегда было больше, чем места вокруг источника, и поэтому между ревматиками за место у воды нередко вспыхивали нешуточные потасовки.

 

В холодное время года на пустыре раскидывали свои  шатры цыгане. В цветастых нарядах, с замызганными детьми на руках, они днями и ночами торчали на остановках и клянчили подаяние, или предлагали погадать. С цыганчатами мы дружили. Они были неплохими, только нужно было постоянно присматривать за своими вещами. По вечерам цыгане собирались у костра. И начиналось веселье, иногда до самого утра. Их песни и пляски привлекали массу любителей цыганского искусства, что приносило цыганам неплохой доход. Иногда, кто-нибудь из зрителей обнаруживал пропажу кошелька или еще чего-нибудь, и начинались разборки, порой очень серьезные, вплоть до поножовщины. Тогда появлялась милиция, и пустырь превращался в содом. Цыгане ни за что не хотели покидать пустырь. Цыганки выли и изрыгали проклятия, дети ревели, кони ржали, милиционеры свистели, а цыганский барон в шатре начинал договаривался с капитаном Георгобиани, начальником нашей милиции. По-видимому, старый цыган хорошо знал, как достигнуть консенсуса, потому что вскоре Георгобиани, поправляя щегольскую портупею и довольно покручивая тонкие усики, выходил из шатра и уводил своих милиционеров, а цыгане мгновенно переставали шуметь и снова рассаживались вокруг костра, продолжая, как ни в чем не бывало, петь и танцевать.

 

Бывало, что на пустыре останавливались караваны. Безразличные ко всему, вечно жующие верблюды с презрением наблюдали как их хозяева, в халатах и тюрбанах, выясняли отношения с цыганами. В такие дни на пустырь приходили канатоходцы и под звуки шарманки девушки в пестрых шароварах и расшитых лифах, стоя на плечах своих могучих партнеров, с шестами в руках, без всякой страховки, проделывали то, я же больше никогда не видел ни в одном цирке.

 

Пустырь примыкал к городскому саду, который после того, как его в нем рассадили саженцы, стал называться Старым Садом. Через этот Сад мы ходили в школу, играли в жмурки и казаков-разбойников, а по ночам любили подглядывать за взрослыми на многочисленных скамейках. Иногда я узнавал их на следующий день и удивлялся тому, что они, как ни в чем не бывало ходили по улицам после того, что проделывали ночью.

 

А еще в старом саду был летний кинотеатр. Нам не нужно было покупать билеты. Мы прекрасно видели все происходящее на экране с веток акаций. Новые фильмы в те годы выходили не часто, и одну и ту же картину крутили по два-три месяца. Поэтому каждый фильм мы смотрели по многу раз, а такие шедевры, как «Тарзан», «Королевские пираты», «Падение Берлина» и «Аршин Мал Алан» мы смотрели каждый день, и не только знали наизусть, но и повторяли сцены из них в наших играх, закрепляя за каждым постоянную роль. Например, если мы играли в войну, я был маршалом Жуковым, а Адик Малкин был Гитлером, потому что Адика на самом деле звали Адольфом. С таким именем, как вы сами понимаете, претендовать на роль советского полководца было бы кощунством. Товарищ Сталин в этих играх присутствовал как бы виртуально. Только один человек во всем мире имел право играть великого вождя – народный артист Советского Союза Геловани, потому что ему такое право дал лично товарищ Сталин! Когда же мы играли в Тарзана, то Тарзаном был Рыжий Игори, но не потому, что даже летом его кожа была ослепительно белой, а потому, что лучше всех мог воспроизвести знаменитый терзаний вопль. Читой всегда был Хромой Толик, так как он и без игры ходил как обезьяна, а по веткам носился похлеще самой Читы. На роль Джейн никто из пацанов не соглашался – можно было на всю жизнь заработать какое-нибудь обидное прозвище, поэтому Генка Михайлов приводил одну из своих сестер, Светку или Русланку, при условии, что мы их руками трогать на будем. Если учесть, что кроме нас в саду играли и дети из других дворов, то крики Тарзанов и вопли Чит вспугивали не одну влюбленную пару. Иногда особенно влюбленному парню удавалось поймать кого-нибудь из участников игры, и тогда бедняге доставалось по полной программе.

 

Сегодня Сад имеет жалкий вид. Половина его территории занята угрюмыми недостроенными зданиями непонятного назначения, а за оставшейся частью никто не ухаживает. Похоже, что сад доживает свои последние дни.

 

От сада было уже рукой подать до моей школы. Позже я расскажу о ней подробнее. Школа располагалась на границе городской свалки, которую мы очень любили посещать после уроков, а иногда и вместо уроков. Во-первых, в кучах мусора всегда можно было найти что- нибудь полезное. На зависть пацанам я там однажды нашел почти целый калейдоскоп, на который я выменял у своего одноклассника Лени Хлоповского тот самый почти новый ножик, которым зарезал курицу Лысого Бори. Во-вторых, там во множестве водились откормленные на городских отбросах воробьи, на которых мы охотились при помощи рогаток. Однажды Толик, Игорь и я на троих подстрелили почти 60 птиц, что было рекордом для групповой охоты. Воробьев мы ощипывали, обмалывали, надевали на прутики и поджаривали на костре. Ничего вкуснее я не ел, и, самое удивительное, что никто из нас ни разу не имел даже обычного расстройства желудка, не говоря уже о дизентерии или о ботулизме. Наверное потому, что очень хотелось вдоволь наесться мяса, и мы его глотали почти не разжевывая. Представляете, какая это адская работа — подстрелить 60 воробьев, освежевать их, поджарить, а потом съесть! Я думаю, что сегодняшним пацанам такой подвиг не под силу. А оно им и не надо. В магазинах полно кур и индеек, и кому придет в голову есть воробьев? А я и сегодня попробовал бы воробьятины, но нет рогатки, да и свалки давно нет — всю ее территорию засыпали и на ее месте построили Ортачальскую ГЭС и большую транспортную развязку.

 

Дальше за школой, и почти до само знаменитой Ортачальской тюрьмы, ничего интересного не было, если не считать агробиологической станции и ее огромных садов, в которых нам не запрещали рвать абрикосы, персики, хурму, яблоки и прочие фрукты, при условии, что мы не будем ломать ветки и выбрасывать косточки. Это условие мы с удовольствием выполняли, потому что за косточки нам давали конфеты или вяленые фрукты.

 

Ортачальская тюрьма была последней остановкой 11-го трамвая, и мы первые годы в Тбилиси жили неподалеку. Тюрьма эта пользовалась недоброй славой. Весь Тбилиси знал, что в ней день и ночь расстреливают врагов народа и прочую империалистическую нечисть, а еще там сидело много осужденных не по политическим статьям, родственники которых с утра дежурили у ворот в надежде увидеть своих близких, передать им что-нибудь или получить хоть какую-нибудь весточку. В толпе шныряли разные посредники с бегающими глазами и суетливыми повадками, за плату обещающие выполнить ту или иную просьбу. Понятно, что это был налаженный бизнес, приносящий неплохой доход не только посредникам, но и охране.

 

Сегодня, слава богу, тюрьмы уже нет. В 2005 или 2006 годах ее разрушили, но только этот район по-прежнему называется тюрьмой, и, наверное, поэтому до сих пор, несмотря на то, что был вывезен последний камень с ее территории, а властями были предложены очень выгодные условия, среди суеверных инвесторов не нашлось ни одного смельчака, решившего застроить освободившийся участок.

 

Конечно, в мое описание вошел не весь Тбилиси, а только небольшая его часть, которая в детстве заменяла мне весь огромный мир.

 

***

 

Оглавление №17